НАЖМУДИН САМУРСКИЙ (политический портрет) / Агаев А.Г. -Махачкала: Дагкнигоиздат, 1990
К читателю
Предлагаемая вниманию читателей книга написана в жанре персоналия. Согласно требованиям жанра автор ограничивается освещением жизни и деятельности Нажмутдина Самурского (Эфендиева). О других же людях, заслуги которых перед революцией не менее велики, он говорит лишь постольку, поскольку это помогает автору раскрыть характер Самурского, полнее обрисовать его политический портрет. Сосредоточение внимания на личности одного человека никак не означает умаления заслуг других лиц.
Уверен, что всем крупным историческим личностям Дагестана будут посвящены книги. Как говорил древнегреческий философ Аристотель: каждый пишет об одном, только все могут писать о всех.
Впрочем, о многих из них уже существует обширная литература. В частности об У. Буйнакском, М. Дахадаеве, К. Агасиеве, А. Тахо-Годи, С. Габиеве, С. Дударове.
Это первая книга о Самурском. Когда я знакомился с тем, что о нем уже написано, то заметил: пожалуй, ни об одной из наших исторических личностей не сказано столь противоречиво, как о нем.
Еще при жизни его то возвышали, то, напротив, резко критиковали, вплоть до навешивания политических ярлыков, обвиняя его в «правом уклоне» и «пантюркизме», «отрицании кулака в Дагестане» и «фальсификации истории».
В 1937 году, на который приходился пик беззаконий, к прежним обвинениям прибавились новые. Большей частью в «беспечности», «гнилой позиции» по отношению к «врагам народа», даже «сопротивлении» их «разоблачению». После ареста Самурского во многих книгах, даже научных работах, ему приписывались деяния, которых он фактически не совершал. Такие, например, как участие в «контрреволюционной буржуазно-националистической организации», проведение земельно-водной реформы в «интересах кулака», «изгнание родного языка из дагестанской школы» и т. д.
В 1956 году Нажмудин Самурский полностью реабилитирован. Казалось бы, следовало бережно отнестись к его памяти, проявить максимум объективности, научности и добросовестности при оценке его воззрений, действий и поступков. Но, как ни странно, именно после реабилитации, когда с него сняли клеймо «правого уклониста», «пантюркиста», «фальсификатора истории», одна за другой стали выходить научные работы, касающиеся деятельности организаций, которые он возглавлял. В этих работах о его роли или вовсе не говорится, или его личность преподносится в призме «врага народа». Иначе говоря, опять обвинения в том, что он «отрицал кулака в Дагестане», в годы гражданской войны «не пускал Красную Армию в горы» и т. д.
Отношение к нему изменилось большей частью в одном вопросе. Если в 1936—1937 годах его били сверху и снизу за то, что, как говорил секретарь Дагестанского обкома партии того времени М. Сорокин, он «только на словах болтал о развертывании большевистской критики, а на деле самым грубейшим образом зажимал ее», то в последние годы, когда всенародно осуждаются репрессии 30-х годов, он обвиняется в том, что будто бы шел «добровольно на преступления», «входил в тройку НКВД и подписывал смертные приговоры».
Читатель убедится: яркой, динамичной и талантливой была личность Самурского. Человек очень своеобразный, подвижный, с широким кругозором, активной жизненной позицией, беспокойный. В 20-е годы— больше, в 30-е — меньше он жил идеями Ленина, его видением Советской власти, социализма, кооперации, новой экономической политики, национальных проблем, автономии. То есть всем, что затем, со второй половины 30-х годов, все больше предавалось забвению и вновь обрело принципиальное значение теперь, в период перестройки общественной жизни. Наша перестройка активнее бы продвинулась вперед, развернулась бы вширь и вглубь, будь у нашего общества тысячи, десятки тысяч таких, каким был Самурский.
Чтобы читатель мог убедиться в незаурядности личности Самурского, автор обильно цитирует его книги, статьи, письма, доклады, речи, другие материалы, которые, надеюсь, когда-либо будут изданы отдельно.
И, наконец, еще одно соображение, которым хочется поделиться с читателями. В книге изложен личный взгляд автора на Самурского как на человека и гражданина. В плане, не скрою, не сугубо национальном, хотя мне радостно, что лезгинский народ родил такого героя, как Самурский, но больше всего в плане социальном. Это был, смею сказать, подлинный патриот и интернационалист.
Впрочем, автор вправе заметить и то, что Самурский был продуктом своей эпохи. И невозможно судить о нем вне той сложной борьбы противоположных сил, в которой формировался его характер. Он испытал на себе и величие идей и дела Ленина, и культ личности его преемника. Последнее, в частности, выразилось в риторической похвальбе Сталину в то самое время, когда в стране разгоралась настоящая гражданская война.
Период, в который жил и творил Самурский, сам по себе настолько сложен и противоречив, что и в нашем общественном сознании он отражается во всей его громадной разносторонности и противоборстве различных видений, подходов и мнений. Но только надо, чтобы мы о событиях, лозунгах, идеях того времени судили по меркам того времени, а не нашего. Сербы говорят: в каждом сезоне созревают свои овощи. Если нынче в стране отсутствует то. что мы называем классовой борьбой, то в тот период она была реальностью, причем не кем-то искусственно созданной, а вытекавшей из объективной расстановки социальных сил в обществе.
Считаю долгом чести поблагодарить каждого читателя настоящей книги за то, что он ее купил или взял в библиотеке, у товарища, но, главное, успел пробежать глазами хотя бы это вводное слово. Надеюсь, что тот, кто прочтет книгу до конца, познакомится с Самурским не по отрывочным фразам, где- то услышанным, не по газетным статьям, которые копируют лишь послужной список,— узнает его по источникам, по его собственным книгам и статьям, документам и воспоминаниям очевидцев. Кому-то, возможно, Самурский придется по душе. Не исключено, что у кого-то сложится о нем иное мнение. Каждый ведь судит о мире и людях по-своему.
НАЧАЛО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ
(Куруш, Ахты)
«ГОРЕЦ ИЗ АУЛА КУРУШ…»
Так представился Самурский Нажмудин в письме, которое он отправил из Астрахани в Москву в конце 1919 года. И позже много раз он называл себя «горцем из аула Куруш». Видимо, осознание этого жизненного факта ему доставляло особое удовольствие.
Куруш — лезгинское селение, много веков назад образовавшееся в высотах Большого Кавказского хребта. Оно известно как самое высокогорное поселение всего Кавказа. Более того — Европы. Одно из высокогорных и в Азии. По загривку Шахдагского массива, к крутому склону которого, как пчелиный рой к дереву, прилепился аул, проходит географическая граница, разделяющая Европу и Азию, Запад и Восток. Курушцы потому одновременно и европейцы и азиаты, носители двух культур и двух образов жизни. Да и в физическом типе курушцев отражена эта особенность.
Сказать «самое высокогорное поселение Европы» — еще ничего не сказать. Высокогорность — это суровые условия жизни, где на каждом шагу человека ждут испытания.Чтобы добраться до Куруша, необходимо свернуть с дороги Дербент—Ахты, что в Самурской долине, у селения Усух-чай, на окраине которого журчит горная речка. Во времена, когда Нажмудин был мальчиком, от аула Усух-чай вверх круто петляла горная тропинка, которую местные жители именовали лошадиной, ослиной, а более поэтичное ее название — «орлиная тропа». Подъем, действительно, крутой и тяжелый, особенно от аула Микрах, что на полпути от Усух-чая до Куруша. Много поворотов — каждый выше другого на сотни метров.
Чем выше, тем прохладнее и тяжелее дышится. Один из русских, побывавший здесь, писал: «Когда посмотришь вниз в глубокое ущелье, то понятна причина прохлады и сырости — мы несколько раз входили и выходили из облаков, их уже несколько слоев осталось под ногами. Заметно учащается дыхание, виски что-то сжимает, в ушах слегка шумит». Из-за прохлады даже летом жители Куруша ходят в ватных шароварах, стеганных ватных полупальто и полушубках. На ногах — сыромятные чарыки, в них заправлены пестрые носки.
Аул большой. Больше и Усух-чая, и Микраха, и Кара-кюре, что по соседству. По результатам переписи населения, проводившейся в 1907 году, здесь было 578 дворов. Дома из самана, лепятся друг к другу, так что крыша одного дома, как правило, плоская, служит двором другого дома, находящегося выше. С этим связаны другие особенности курушской жилищной архитектуры. Из-за того, что дома теснятся друг к другу, как пчелиные соты, они имеют только двери. Три стены глухие. Вместо окон прорубленные в потолках отверстия. Во время непогоды, зимних холодов и по ночам они прикрываются плоскими камнями. В одной из комнат, служащей кухней, потолочное окно широкое, в него выходит дым от очага.
Вокруг аула нет никаких лесов. Топливом служил кизяк. Искру высекали из кремня (в то время здесь еще не были известны спички фабричного производства).
Природа в Куруше суровая. Очень разреженный воздух. Кроме того, длинная зима, захватывающая часть весны и осени. Лето короткое. Оно не жаркое, но из-за прозрачности воздуха солнце обжигает кожу. Суровость климата сочетается с ограниченностью пахотной земли. Крохотные участки ее — террасы — в большинстве своем созданы искусственным путем. Много камней, валунов. Вся округа заполнена ими. Между камнями на мелких пахотных участках, обрабатываемых деревянным пуруцем или вручную, курушцы сеяли пшеницу и кукурузу. Своего хлеба хватало не более чем на месяц. Хлеб на зиму, мануфактуру и прочие предметы первой необходимости привозили из Ахтов. Труднейшее дело — доставить в аул бревна, доски, другие крупные предметы. Даже опасное. Через небольшие промежутки на курушской дороге можно обнаружить каменные стелы и надгробия — отсюда в обрыв срывались люди и груженые лошади и ослы. Здесь не говорят «дождь идет». Говорят «дождь падает». Бывает, что свинцово-темные туманы месяцами окутывают окрестности селения. Поэтому здесь сочно-зеленая альпийская растительность.
Специфические географические условия во многом определяли хозяйственный уклад курушцев. Сельчане исстари занимались овцеводством и коневодством.
Из-за отдаленности богатых травой участков курушцы ведут кочевой образ жизни: летом отправляются на пастбища, расположенные вокруг Шалбуз-дага и его отрогов, а длинные зимы проводят по другую сторону, на южных склонах Шах-дага. Ремесло тяжелое, но в естественно сложившихся условиях — единственный источник существования.
Семьи в Куруше многодетные, большей частью трехпоколенные. Женатые братья, имеющие своих детей, нередко и внуков, живут единым хозяйством.
В описываемое время население Куруша делилось на множество родов. Каждый род занимал отдельный квартал, хотя границы между родами и кварталами не были очень жесткими. Патриархально-родовой быт обусловливал и правила поведения людей — старших и младших, мужчин и женщин, родителей и детей. Сознание рода передавалось из поколения в поколение. Деление людей на «своих» и «чужих» происходило большей частью по кровным узам. И по сей день курушцы не забывают своих родовых наименований — катагар, шлевар, маралар, къизирар, гилегар, фалакар.
О социальной силе патриархально-родового уклада, который сохранялся в Куруше и в большинстве других аулов еще в первые годы Советской власти, Н. Самурский в книге «Дагестан» (1925 г.) писал: «Убивают из большой фамилии, насчитывающей сотни членов, из которых большинство — голодающие безземельные бедняки, одного из ее членов — зажиточного кулака, беззастенчивого эксплуататора своих же сородичей и в обыденной обстановке ненавидимого всеми членами своей фамилии. Что же мы видим? Его сородичи-бедняки, услышав об убийстве члена своей фамилии, по обычаю кровной мести, идут мстить членам той фамилии, из которой происходит убийца, и несчастные бедняки подчас десятками складывают свои головы за того, кто их давил в течение всей жизни».
Известный историк М. Покровский в своей книге «Завоеванный Кавказ» отмечал, что общественный строй горцев Дагестана в XIX веке был крайне архаичным. Он его сравнивал со строем германских племен времен Цезаря. Это, возможно, преувеличение. Родоплеменной уклад в горах Дагестана к концу XIX века дал сильную трещину. Углублялась имущественная и социальная дифференциация населения. Богатые и бедные выделялись и между родами, и внутри родов. В Куруше среди кочевников были бедняки, не имевшие своих овец и нанимавшиеся чабанами к крупным барановодам, середняки и зажиточные сардары, эксплуатировавшие и своих сородичей, и представителей других родов. В ауле появились и беки — привилегированное сословие, состоявшее большей частью на службе в сельских и окружных учреждениях. Хотя дагестанских горцев не призывали в царскую армию (не было доверия к ним), некоторым богатым курушцам удавалось попасть и в армию. Словом, классовое расслоение в Куруше было очевидно, но процесс шел под покровом патриархальнородового быта. Это затрудняло пробуждение у бедноты социального и классового самосознания.
Курушцы — не просто жители лезгинского аула. У них имеются специфические этнографические черты. Говор курушцев восходит к самурскому диалекту лезгинского языка, но в фольклоре, бытовом укладе, образном строе речи много уникального. Курушский фольклор еще не собран и не описан, хотя отличается большой оригинальностью и эстетической свежестью. Особенно песни— почти все о жизни, быте, труде и чувствах чабанов-кочевников.
Не совсем ясна и этническая история курушцев. В ауле среди образованных людей, воспитанных на старой арабской книжности, бытует версия, что их предки восходят к роду курейшитов, к которому относится мусульманский пророк Мухаммед. По мнению Н. Самурского, все народы Дагестана— пришлые. Он их называл «малыми остатками больших древних народов», «поглощенными неимоверно тяжелой борьбой с бесплодной природой», «отрезанными от всего мира неприступными горами». Относительно лезгин академик Российской академии наук Берже высказывал мысль, что они — осколок крупного народа индийского происхождения. Имеются в литературе и другие версии, в том числе об общности
лезгин с другими народами дагестанской языковой группы.
Из знаменитостей Куруша в историческом прошлом можно назвать ашуга, известного большей частью в Азербайджане под именем Лезги Ахмед. Жил он в XVIII веке. Благодаря собирательской работе азербайджанских филологов нам стали известны тексты его ашугских состязаний с певцом-азербайджанцем Хесте Касумом. Лезги Ахмед слагал свои песни на азербайджанском языке, которым владели все лезгины-кочевники. Главные темы: жажда жизни, любовь, дружба.
В духовной жизни курушцев в то время господствовала мусульманская религия. Занесенная в Дагестан исламскими миссионерами еще в VIII—X веках, она органично прижилась здесь. «Магометанская религия пришлась дагестанцам как по мерке, для них приготовленной, и потому она укрепилась среди них»,— замечал Н. Самурский. О большом влиянии мусульманской религии на курушцев свидетельствует множество мечетей в ауле. Каждая родовая община строила, оборудовала и содержала свою мечеть.
Общеаульская мечеть, что в центре селения, отличается более крупными размерами и высоким куполом, увенчанным шпилем с серпом на вершине. Родовые (квартальные) мечети — их шесть — единообразны по архитектуре. Они мало разнятся с мечетями в соседних аулах. Родовой принцип исповедования религии закреплял различия жителей по кровным узам, позволяя эксплуататорской верхушке держать бедноту в духовной узде.
В 30-е годы XIX века в Куруше скрывался Магомед Ярагский. Первый мюрид Дагестана, духовный отец будущих имамов — Гамзат-бека и Шамиля — Магомед звал население к самоограничению, чтобы набрать силы в борьбе против всякого гнета. «Мусульманин не может покориться никому, даже мусульманину»,— заявлял он в многочисленных проповедях. Когда вспыхнуло национально-освободительное движение горцев, генерал Паскевич пытался посадить его в тюрьму. Объявил даже поимки. Вознаграждение — большая сумма золотом. Магомед на некоторое время скрылся от людских глаз в глухом Куруше.
Пребывание здесь Магомеда Ярагского по времени совпадает с годами, когда в главной курушской мечети старшим муллой служил прадед Самурского. Его звали Эфенди. Отсюда и фамилия Нажмутдина. Происходил Эфенди из зажиточного рода, учился в медресе. Став муллой в аульской мечети, обрел известность. При мечети открыл свое медресе, в котором обучал курушских детей Корану. Когда состарился, служба перешла к сыну Раджабу. Раджаб уступил место своему сыну — Сеферу. Это был младший дядя Нажмутдина по отцу. Старший — Алисултан — вначале занимал должность муллы в родовой (квартальной) мечети Куруша, потом обучался высшим религиозным наукам в ахтынском медресе второй степени. Практиковал в Шиназе, Цахуре и Курахе. На обратном пути посетил Алкадар, где встречался с Гасаном Эфенди. Нажмутдина еще не было на свете, когда Алисултан, оставив дом старшему сыну Садику, переселился в центр Самурского округа — селение Ахты.
Отец Нажмутдина — Панах. Единственный из трех братьев, который не стал муллой. Он разделил судьбу трудящегося населения Куруша.
Обратимся к источникам.
В «Дагестанской правде» от 6 марта 1934 года опубликована биография Н. Самурского. Небольшая по объему, сугубо справочная по содержанию. Публикация связана с направлением его Центральным Комитетом ВКП(б) в Дагестан на должность первого секретаря обкома партии. Хотя текст написан от третьего лица, по стилю изложения можно установить автора — Н. Самурский. В Центральном Государственном архиве ДАССР хранится «Биография Н. Самурского (Эфендиева)», относящаяся к 1925 году. Это еще более короткая справка об основных фактах его жизни и деятельности. Написана по предложению редактора краевой газеты «Советский юг» для публикации в готовящемся сборнике «Революция и гражданская война на Северном Кавказе». С пометкой «верно» она отослана в Ростов-на-Дону секретарем Президиума ДагЦИКа С. Тымчуком. В партийном архиве ДАССР хранится «Автобиография» Самурского.
Как отмечается во всех документах, Панах был «бедняком, овцеводом-кочевником». Бедняцкое социальное происхождение отмечается также в листках по учету кадров, заполненных Самурским при вступлении на должность Председателя ЦИК ДАССР в конце 1921 года, а также в его многочисленных
характеристиках. Оно подтверждается и дочерью Панаха Тамам. На мой вопрос, почему ее отец не избрал духовный сан, она ответила: «На руке пальцы — и те разные. В квартальной мечети был муллой папин дядя — Сефер. Молодой он был, говорят».— «Помните ли Вы, что отец был чабаном?» — «Как же не помнить! Сколько раз ходила с ним на пастбища и в горы, и за горы. Овец доила. Еду ему носила». —«Когда Вашего брата посадили в тюрьму в 1937 году, его обвиняли в том, что он был сыном крупного барановода. Как могло такое обвинение возникнуть— что скажете?» — «Да, если семерых детей посчитать за овечек»,— сыронизировала Тамам». И еще: «Настолько богат, что все пять дочерей достались чабанам, один другого беднее». И в конце: «Конечно, с голоду не умирали мы. Курушцы — народ трудолюбивый».
Нажмудин был старшим из детей Панаха и Зиният. За ним шли сестры — Кафия, Тамам, Сефият, Рукия и Габият. И лишь последним, «замыкающим», опять появился на свет мальчик. Его отец назвал Сейфедином.
Чтобы более не возвращаться к членам семьи, отметим для любопытных некоторые биографические сведения. Выйдя замуж, Кафия переселилась в Геогчай, что в Азербайджане. Оставив трех детей, скончалась в начале 60-х годов. Габият и Сефият до старости прожили в Куруше. Там же обзавелись семьями, детьми. Рукия, выйдя замуж, переселилась в Усух-чай. В живых сейчас только Тамам, проживает в Новом Куруше, имеет сына Эмирбека и внуков. Сейфедину не суждено было долго жить. В 1924 или в 1925 году его жизнь трагически оборвалась. Он учился в одном из московских вузов. Как-то, купаясь в Волге, видимо, не рассчитав свои силы, он утонул.
В своих автобиографиях Н. Самурский указывает год рождения — 1892, но без месяца и дня. Эти биографические детали пока остаются неизвестными. Что же касается года, когда он родился, то он вошел в историю Дагестана как «холерный год». Об этом писал в том же году Гасан Алкадари. Завершив работу над своей книгой «Асари Дагестан» в 1890 году, Гасан в 1892 году сделал к ней единственное краткое «дополнение». В нем сообщалось: «В конце 1309 года гиджры (летом 1892 года) в Дагестанской области распространилась холера и умерло много людей. И так как эта болезнь появилась в летнее время, то у населения работы по хозяйству, а именно жатва полей и сбор фруктов, были все заброшены и большинство предметов питания пропало и погибло как развеянный прах».
Куруш миновала эпидемия. Он находился в стороне от дорог, в каменном тупике, из которого выход был главным образом в Азербайджан, и то через три перевала — один другого выше. Зато Куруш остался без пшеницы, которую жители закупали в Магарамкенте и Касумкенте, где свирепствовала холера.
Панах, как это было принято и в других семьях, рано втянул сына в трудовую жизнь. В горах мальчики в возрасте трех-четырех лет уже качают в люльке младших братьев и сестер, выносят золу из очага во двор, держась за подол матери или старшей сестры, ходят к роднику за ключевой водой. Главное — их приучают к чабанскому труду, уходу за овцами, козами, а когда подрастают — и за лошадьми. В газетной «Биографии» Самурского есть строка: «Отец его, бедняк, овцевод-кочевник, водил Нажмутдина до десятилетнего возраста в кочевки в Азербайджан». Известно: дети брались в кочевку уже с семи-восьмилетнего возраста. Тем более в Куруше. «Курушцы — народ рослый, крепкий, выносливый», — отмечает один из русских путешественников, побывавший в этих краях. Это заметно при простом сравнении их с микрахцами, каракюринцами и жителями других соседних лезгинских аулов, в которых основное занятие — полеводство, овощеводство, зерновое хозяйство, ковроткачество.
В Куруше десятилетний мальчик — это почти самостоятельный человек. Он знает повадки овец и коз, на глаз точно определит возраст, укажет, какой овце принадлежит какой ягненок. Ему нет нужды подсказывать время выгона стада на пастбище, время водопоя, кормления ягнят. Он знает опасности, которые грозят животным в горах, и знает, как их избежать. У него свои утренние, дневные и вечерние маршруты пастьбы баранты. Нажмутдин, как и его сверстники, помогал отцу в приготовлении пищи для чабанов, кормлении собак. Особая забота — о лошади, без которой чабан не справится со стадом в условиях кочевого образа жизни.
Нажмудин рос крепким мальчиком. Легко для своего возраста переносил тяготы чабанского труда. Не хныкал. Рос смелым и энергичным.
В «Биографии» Самурский отмечает: «Отец… обучил Корану». Значит, отец сам знал Коран, по-видимому, обучался в медресе. Не мог же дед, старший мулла аула, оставить сына без религиозного образования. Возможно, что как и большинство бедняков, которым учиться-то в медресе было некогда, да и средства не позволяли, Панах постигал религиозное учение самостоятельно.
Обучение Нажмутдина Корану шло очень своеобразно. В походном порядке. Во время пастьбы овец на пастбищах или же длинными зимними вечерами после загона баранты в кошары.
Нельзя сказать, что изучение Корана бесполезно. В нем содержится не только религиозная догматика и мораль ислама, но и множество притч и поучений. Он, кроме того, памятник духовной культуры своего времени. Другое дело — восприятие Корана: кто-то беспрекословно верит всем его канонам, а кто-то критически их осмысливает, приходит к своим выводам.
Обучение Нажмутдина Корану носило схоластический характер. Бедняк, не владевший арабским языком, знал содержание Корана не в источнике, а в пересказе. Когда же пересказывал его содержание сыну, к тому же в кочевых условиях, перевирал еще больше. Механическое заучивание десятков стихов и целых отрывков, да еще на непонятном арабском языке, было для мальчика настоящей пыткой. Подросток, начинавший осознавать себя личностью, не мог, конечно, с этим смириться. Оскорбительно терять уйму умственной энергии.
Нажмутдину исполнилось десять лет, когда мать упросила отца оставить мальчика зимой в ауле. Она одна не управлялась с пятью девочками и Сейфедином, которому едва исполнился год. Панах и сам видел, как трудно жене с оравой малолетних детей. Кроме того, жив был еще Раджаб, отец Па- наха. Пожилой человек, он уже не служил муллой в главной Курушской мечети и мог бы дома заняться «образованием» внука.
«С этих лет меня оставляют дома на попечение деда,— вспоминал позже Самурский.— Под его руководством мне вменяется в обязательном порядке изучение Корана и других арабских религиозных книг. Я был неподдатлив к восприятию всех премудростей религиозного учения, за что меня крепко наказывали, т. е. попросту били. Так продолжалось до одиннадцати лет, до смерти моего деда».
УЧЕБА В РУССКОЙ АХТЫНСКОЙ ШКОЛЕ
Не избежать бы Нажмутдину участи своего отца, других курушских бедняков, если бы не события, происшедшие в семье старшего дяди по отцу — Алисултана. Как уже было сказано выше, он переселился в Ахты. По тем временам это был один из центров административной, культурной
и торговой жизни южного Дагестана. Родина многих мыслителей, поэтов и историков. Здесь были самые крупные в южном Дагестане мечети и медресе, в том числе и второй степени. В Ахтах тесно переплелись местные традиции населения с азербайджанскими, персидскими, тюркскими и арабскими.
Об одном из образованнейших людей своего времени писал Гасан Алкадари в своей книге «Асари Дагестан». Речь идет о Мирзаали-Эфенди Ахтынском, «который усвоил все знания и науки у Араканского Саид-Эфенди, у Шиназского Саид-Эфенди, у Хачмасского Саид-Эфенди и у других ученых, был он и истинным ученым, и искусным поэтом, у которого много стихотворений на арабском, персидском и тюркском языках». Следует добавить: и на лезгинском. Читаем дальше: «Этот Эфенди в 1264 (1848) году, когда Самурским округом завладел Шамиль, был… арестован властью Шамиля и после задержания в Аварии в течение почти года был освобожден». Причиной немилости имама были … некоторые его стихотворения, не понравившиеся Шамилю. Но он, едва оказавшись на свободе, снова стал порицать Шамиля и его сторонников и составил стихотворение со следующим вступлением: «Проснулись мучители и уж помучили меня».
Причиной разлада Мирзаали Ахтынского с Шамилем послужил его отказ принять участие в войне против России. При всех жестокостях царизма народам Дагестана, в частности лезгинам, считал мыслитель, легче стало жить в составе России, чем прежде под пятой Персии, османской Турции, а в далеком прошлом — Арабского халифата.
Еще несколько сведений из книги «Асари Дагестан» о Мирзаали Ахтынском: «Покойный был человек весьма повидавший свет и бывалый в передрягах; умер в 1275 (1858) году, прожив до девяноста лет. Так как я у него обучался философии и физике и входил в состав вереницы его студентов, то оплакал его смерть…» Словом, в своем медресе Мирзаали Ахтынский обучал «студентов» не только «религиозным предметам», но и светским. В первую очередь — философии и физике. Разумеется, философии Аристотелевского толка, переработанной Авиценной, Улугбеком, Ибн Руштом и другими светилами арабоязычной философской мысли Востока.
Еще в 20-е годы XIX века в густую сеть межкультурных контактов стали вплетаться русские влияния. Они несли совершенно иную символику, иной строй мысли. Почти за два года до присоединения Дагестана к России по Гюлистанскому мирному договору с Персией «старшины и духовные кадии соседственных горских деревень—ахтынских, мискинджинских, ахтыпаринских, до- кузиаринских,— отмечает представитель русского правительства 9 января 1912 года,— явились также с покорностью…. и с усердным желанием быть под покровительством России».
Из народов Дагестана лезгины больше всех страдали от восточных поработителей.Они первыми встречали их и последними провожали, когда те уходили с награбленным имуществом и скотом, взятыми в плен и увозимыми в рабство людьми. В этом состояла главная причина того, что самурские лезгины, присягнув на верность Российскому престолу, не возгорелись желанием присоединиться к вспыхнувшему в нагорном Дагестане восстанию горцев. Учитывая это, и царская администрация, управлявшая южнодагестанскими провинциями, не позволяла здесь тех жестокостей, в которых усердствовала в других местах.
В Ахтах она открыла и первую в Дагестане светскую школу (1861 г.), а образовав «мировой суд», не ликвидировала местные шариатские суды. За последними сохранились многие из традиционных прав — разбирательство мелких уголовных, имущественных, наследственных и других гражданских дел. Создан был и окружной шариатский суд.
Каждое селение выбирало своих судей по числу тухумов (родов) в количестве от трех до семи человек. Они избирались большинством голосов, как сказано в сборнике «Адаты Дагестанской области», изданном на русском языке в Тифлисе в 1899 году, «из людей почетных, пользующихся добрым именем и преимущественно пожилых лет».
Все суды, и прежде всего окружной, оказались доходным местом. Зная это, Алисултан, когда подошло время очередных выборов в окружной шариатский суд, занялся обработкой «почетных людей» Усухчайского магала. Ему удалось склонить на свою сторону представителей Усух-чая, Микраха, Куруша и Мискинджи. В ход пустил все — подарки, обильные угощения. По необходимости — угрозы. Каждое село и сам Алисултан преподнесли подарки, по существу взятку в натуральной форме, начальнику округа и его приближенным. От них в конечном счете зависело, кому из претендентов стать действительным членом окружного суда.
В предвыборной борьбе Алисултан потратился больше чем на три тысячи рублей. Но достиг цели. В последующем он, как и другие шесть членов суда, покрыл свои «расходы» на выборную кампанию. Во-первых, он получал в год по 250 рублей от царской казны и, во-вторых, сдирал взятки и с истцов, и с ответчиков. Не проходило в суде ни одного дела, по которому не текли бы в карман деньги с той или иной стороны, очень часто — с обеих. Это был неписанный закон, который члены шариатского, да и мирового суда усвоили достаточно хорошо. Не случайны сетования ахтынского поэта Молла Нури: «О взяточники-мздоимцы! Судьи и кадии! Не поселится в вас сострадание, коль взятки не получите сполна».
В отличие от предприимчивого отца дети, за исключением Садика, оставшегося в Куруше, были робкими, застенчивыми. Зная это, ахтынские мальчишки пугали их, и они целыми днями сидели дома, боясь выйти на улицу. Когда старший сын подрос настолько, что его следовало определить на учебу, Алисултан попал в затруднение. В какую школу определить? В религиозную, где много лет сам учился? Или в светскую? В первой обучение велось на арабском языке и имело целью воспитание молодежи в духе мусульманской религии. Вторая школа работала на русском языке, в ней учительствовали лица русской национальности. Исключением был лишь Бирзнеик-Упит, латыш. Он работал в Ахтынском начальном училище в 1900—1902 гг. Здесь написал свое первое художественное произведение — рассказ «Джемалдин и орел». «Начальные народные училища,— указывалось в минпросовском «Положении» от 24 мая 1874 года,— имеют целью утверждать в народе религиозные и нравственные понятия и распространять первоначальные полезные знания». В Дагестане они преследовали и такую цель: подготовить для местных царских учреждений будущих чиновников, верных самодержавию. Понятно, что цели не всегда совпадали с результатами. Нередко результаты оказывались противоположными целям. Но как бы то ни было, Алисултан, сам будучи духовным лицом, определил своего сына не по своей специальности. Он предпочел религиозной школе светскую, «национальной»—чужую, русскую, «гяурскую». Оказалось, что религиозный фанатизм, который он сам утверждал в сознании горских масс, сидел в нем не столь глубоко, не противоречил трезвости ума. Он жил в одно время с автором «Асари Дагестан», обучавшимся еще в начале 50-х годов у Мирзаали Ахтынского, смотрел на мир теми же глазами, что и он. «Автор «Асари Дагестан»,— отмечал переводчик этого сочинения на русский язык Али Гасанов, сын автора книги,— человек другого поколения, чем Шамиль, о культурном уровне Дагестана судит уже не с точки зрения шариата, как это делал Шамиль, а с точки зрения русской материальной культуры. Не зная сам, чему обучают в русских школах, какое мировоззрение получают в них учащиеся, он чувствовал, что доктора, инженеры, агрономы, ветеринары и прочие культурные работники, вышедшие из русских школ, делают его сторонником образования иного порядка, чем то, которое получил сам».
Примерно так же рассуждал кадий Самурского окружного шариатского суда Алисултан Эфендиев, определяя своего сына в ахтынскую русскую школу. С мальчиком в одном классе учились такие же, как и он, дети богачей, ханов, беков, т. е. «почтенных людей». Детей из бедных семей не было вовсе. Но сын кадия робел и здесь. Над ним издевались сверстники, видя его застенчивость. Да и в учебе мальчик был слаб. Трудно давался ему чужой язык. А русские учителя спрашивали строго.
В таком положении оказался Алисултан Эфендиев перед тем, как по своим делам в очередной раз прибыл в родной Куруш. В доме брата Панаха, которого решил проведать, он увидел племянника Нажмутдина. Родителей дома не было. Одни дети. В ответ на вопрос, где отец и мать, Нажмудин пригласил дядю войти в комнаты, а когда тот вошел, усадил его на подушки и, как принято в лезгинских семьях, за руку серьезно, по-взрослому поздравил его с приездом в аул. Алисултан порадовался за племянника и его осенила мысль. Когда возвратился домой Панах, он выразил желание забрать Нажмутдина с собой в Ахты. Это было и повелением, и просьбой. Панах не посмел возразить, тем более что Алисултан пообещал заняться воспитанием и обучением племянника. Это событие нашло освещение в «Биографии» Н. Самурского краткой строкой: «В 1902 году отец передает его в услужение и для обучения своему брату, ученому-арабисту, возглавлявшему тогда в окружном суде Самурского округа шариатские дела».
Так Нажмудин в десяти-одиннадцатилетнем возрасте, сам о том не мечтая, оказался в Ахтах. Да еще в семье дяди, среди двоюродных братьев. О том, как ему там жилось, чем занимался, подробно рассказал Нажмутдин, став взрослым, в своей «Автобиографии».
В доме окружного кадия в его обязанности входило многое. В первую очередь, он ежедневно сопровождал двоюродного брата в школу. Утром отводил, а после занятий ходил в школу, чтобы вместе с ним возвратиться домой. Жил Алисултан со своей семьей в самом центре Ахтов, по Почтовой улице. По соседству жила семья начальника округа: муж, жена и две девочки. Дворы, находившиеся позади домов, не разъединялись тогда глухой стеной. Оба дома принадлежали торговцу Абдулкериму. Школа, куда ходил сын кадия, находилась на окраине селения. Здание одноэтажное, каменное, построенное из обтесанного местными мастерами камня по проекту русского строительного инженера Н. Алексеева. Здание под крышей из оцинкованного зйелеза. Добротное. Выдержало землетрясения 1913, 1938 и 1966 годов.
Расстояние между домом Алисултана и школой — около километра по центральной улице Ахтов, которая за окраиной селения переходит в дорогу, соединяющую окружной центр с Дербентом.
Помимо сопровождения двоюродного брата в школу и назад, Нажмудин занимался множеством домашних дел. Колол, складывал, приносил в дом дрова, топил печи, выносил золу. Ходил на родник за водой, наполнял ею баки. Подметал полы, чистил обувь — ботинки, галоши, сапоги. Ставил самовар утром, в обед и на ужин. Разносил чай в мужскую и женскую половины дома. Выполнял десятки мелких поручений дяди, тети, их детей. Много приходилось бегать в магазины и лавки, к людям, с которыми Алисултан держал связи по службе или по дружбе.
И своих сыновей, и племянника Алисултан обучил Корану и другим мусульманским книгам. А поскольку Нажмутдину уже исполнилось десять лет, ему надлежало соблюдать религиозные обряды. И он посещал мечеть, молился, держал уразу. Стоило не повиноваться — «крепкая рука» дяди повисала над его головой.
Однажды ахтынские школьники-драчуны порядком поколотили двоюродного братца. Он упал, ударился головой о камень. Опасности большой не было, но мальчик, и без того робкий, забился в подол матери и ни в какую не хотел посещать школу. Отец и слышать об этом не хотел. «В результате подобной «шутки» школьников,— вспоминал позже Самурский,— сын кадия пострадал, но я выиграл: с этого времени должен был не только сопровождать его в школу, но и находиться рядом все время, а это можно было сделать только определив меня также в школу. Вот таким образом мне посчастливилось учиться в русской двухклассной ахтынской школе, т. е. кадий вынужден был приблизить и меня к так называемой «европейской культуре», которая, по его разумению, вела через школу в писари, в «начальники участка».
Нажмутдину было интересно учиться в русской школе. Она давала иные знания, чем те, что он получал от отца, деда, наконец, дяди «по мусульманским наукам». Будучи по своей натуре упорным и любознательным, Нажмудин сравнительно быстро овладел русским письмом. Он делал успехи в запоминании слов, понятий, фраз, вводивших его в совершенно иной культурный мир. То, на что двоюродному брату требовался длинный день, ему давалось за час-другой. Главное, от соприкосновения с полезными знаниями пробуждалась пытливая мысль. Ширился кругозор. География, арифметика, история, литература давали ему первоначальные знания об окружающей действительности.
Кроме того, Нажмудин брал у русских девочек-соседок беллетристику для домашнего чтения. Конечно, школа, в которой он учился, была царской. Она по-своему давала Религиозное и нравственное воспитание. В ней преподавалось и мусульманское вероучение. Оно сводилось к заучиванию религиозных молитв на арабском языке. Вероучителем был Молла Мирза. Занятия по русскому языку проводил Мстислав Робак, по арифметике и другим предметам — Николай Демченко.
Школу Нажмудин закончил, когда ему было около пятнадцати лет. В этом возрасте повышен интерес ко всему окружающему. Тем более в Ахтах. Хотя селение находится почти в ста километрах от железной дороги, высоко в горах, из всех населенных пунктов Дагестана оно более всего связано с пролетарским Баку. Почти в каждой трудовой семье кто-то — отец, муж, брат или сын — работал в Баку на нефтепромыслах, на заводах или фабриках, на железной дороге. «Самурский округ,— отмечал историк Г. Османов,— издавна осуществлял теснейшие экономические связи с Азербайджаном. Рабочего лезгина знали в Баку с тех пор, как добыча нефти стала представлять промышленный интерес. Уже в 1892 году из Самурского округа на заработки ушли 6395 человек, и большинство из них — на бакинские нефтяные промыслы». К тому времени, когда Нажмудин учился в четвертом классе, количество отходников из округа стало составлять около 18 тысяч человек, в том числе из Ахтов—более семи тысяч.
Ахтынские рабочие выдвинули из своих рядов группу верных делу Ленина большевиков, революционеров-профессионалов, работавших рука об руку с С. Шаумяном, Азизбековым, И. Сталиным, А. Джапаридзе, А. Микояном и другими. Шаумян считал ахтынского рабочего-революционера К. Агасиева «одним из своих старых лучших товарищей». Вместе с М. Айдинбековым К. Агасиев создал при Бакинском комитете РСДРП еще в 1904 году лезгинскую организацию «Фарук» наподобие «Гуммета», проводившего большевистскую агитацию и пропаганду среди азербайджанской бедноты. «Фарук» распространял революционные идеи среди рабочих и крестьян лезгинской и других народностей Дагестана. Его ячейки подпольно работали в Ахтах и Касумкенте среди местных жителей, батраков и отходников. Пролетарский Баку оказывал столь сильное воздействие на общественную жизнь Ахтов, что начальник губернской жандармерии в 1905 году признавался: «Баку оказывает тлетворное влияние на проживающих в Ахты рабочих».
Интересно воспоминание артиста лезгинского драматического театра Тарикули Эмирбекова. Театр этот возник в селении Ахты еще в 1906 году по инициативе Шамхалова, Кисриева, Сарыджи, которые были и драматургами, и режиссерами, и актерами. В 1935 году ахтынский самодеятельный театр приехал на гастроли в Махачкалу. Здесь его посетил Н. Самурский — первый секретарь обкома ВКП(б). Вместе с заместителем директора научно-исследовательского института национальных культур Г. Гаджибековым (выходцем из Ахтов, драматургом и критиком) после спектакля «Намус» он прошел за кулисы. Разговорившись, Н. Самурский, по словам Тарикули, признался, что он в 1908—1909 гг., когда жил в Ахтах в доме Алисултана, посещал спектакли этого театра. Особенно запомнился ему спектакль «Периханум» по пьесе Шамхалова, В нем очень сильны были социальные мотивы. Спектакль звал к борьбе против несправедливости и угнетения.
Социальная и культурная среда, в которой рос Нажмутдин, в значительной степени влияла на формирование его взгляда на чувственно воспринимаемый мир. Его тяготит грубость дяди по отношению к своим детям и к нему, Нажмутдину. «В этой новой обстановке,— позднее сознавался он,— я увидел всю неприглядность существующих порядков и ложь религии. Я увидел ханжество, лесть, угодничество и лицемерие лиц, желавших быть близкими к нему, а с его стороны — взяточничество, вымогательство, которые стали обычными для неге». Из разговоров людей с Алисултаном, обрывки которых он слышал, когда подавал им чай или выполнял какие-либо другие поручения дяди, он делал вывод: судебные дела решались в пользу того, кто давал большую взятку. Юноша нередко бывал очевидцем того, как горцы, приходившие в их дом по делу, приносили продукты: мясо, масло, сыр, кишмиш, даже ковры.
Нажмудин оставался домашним работником Алисултана еще некоторое время после окончания школы. Многие же из его сверстников разъехались по гимназиям Дербента, Темир-Хан-Шуры, Ставрополя, Баку.
С точки зрения оценки умонастроений Нажмутдина в те годы значительный интерес представляют его рассуждения по поводу дальнейших событий: «Конечно, толкователь шариата, на словах ненавидящий русский язык и русскую культуру, решил устроить своего сына в реальное училище, а меня передать в качестве младшего писаря начальнику Докузпаринского участка, некоему Шахмарданову. Все мои просьбы и мольбы остались безрезультатными. Дядя считал, что, давая мне возможность окончить двухклассное училище и освобождая от домашней работы, он делает доброе дело и что учиться мне дальше ни к чему, вполне достаточно тех знаний, которые я получил благодаря ему в сельской школе».
Нажмудин горел желанием продолжить учебу, но отец был беден, сам нуждался в помощи. Кроме того, ему уже было под пятьдесят лет. Семья большая. Семеро детей. Пять дочерей — плохие помощницы отцу- кочевнику. Не возьмешь их подпасками-чабанамн на дальние летние яйлаги, тем более на зимние пастбища. Пора бы Нажмутдину взяться за ярлыгу. Отличным бы стал чабаном. Хотя не очень рослый, как другие курушцы, зато крепыш. Плотный, широкоплечий. Необычайно деловой. Всегда сосредоточенный. Родная сестра Нажмутдина Тамам, проживающая ныне в Новом Куруше, вспоминает: «Когда брат неотступно смотрел в одну точку, мама спрашивала: «Сынок, что ты там глазами сверлишь?» Он отвечал: «Небо». «Зачем?» — «Увидеть, что за ним находится». — «Видишь?» — «Громадный мир!»
Неожиданное событие помогло Нажмутдину. Двоюродный брат Садик, живший с семьей в Куруше, в драке убил сына богатого курушца. Известно имя жертвы — Мусабек и его отца — Рагимбек. Современные аульчане расходятся в определении социального положения того и другого. По мнению восьмидесятилетнего курушца М. Гаджиева, бывшего учителя, Мусабек служил в ахтынской крепости и состоял в офицерском чине.
В Ахтах и оборвалась жизнь Мусабека от руки Садика. По словам Тамам, Мусабек был титулованным беком и жил в Куруше. Здесь и произошло кровопролитие. Садик убил его выстрелом в затылок. Причина ей неизвестна. Убийца никому не раскрыл тайны.
Как бы то ни было, Садик подвергся аресту и высылке из родных краев. Местом отбывания наказания определен сибирский город Иркутск. После отбытия трехгодичного срока он приехал в Куруш за семьей, c ним-то Нажмудин и поделился всем тем, что терзало его душу. Двоюродный брат проникся к нему сочувствием и решил взять с собой: «Нажмудин не будет мне обузой,— думал он.— Ему уже шестнадцатый год. Говорит по-русски. Настойчив. Да и рядом будет родной человек. Легче переносить тяготы ссыльной жизни».
Встал вопрос о деньгах. У Зиният был пояс, украшенный серебряными рублями. По лезгинскому обычаю, выдавая дочь замуж, мать должна была дарить ей такой пояс. Нарушая традицию, Зиният передала пояс курушскому торговцу и на вырученные деньги собрала Нажмутдина в далекий путь. «Таким образом,— писал он позже,— мне удалось уехать, скорее всего — бежать вместе с Садиком Султан-оглы в Иркутск».
