Давидов плач по Иоанну из рода Шеро

Албанско-христианские реликты лезгинского имянаречения и их отражение в литературной традиции

Потомки кавказско-албанских племен — лезгиноязычные народы — где на­сильственно, а где добровольно, очень рано были обращены в ислам. Если христианство распространялось среди них исключительно благодаря под­вижничеству миссионеров, то мусульманская религия насаждалась, как правило, в ходе арабских завоеваний на Кавказе. Такие города, как Дербент, Кабала, Барда, Нуха превращались в опорные пункты целенаправленной арабо-исламской экспансии. Противодействие местного населения вызы­вало ответные репрессивные меры со стороны арабского командования, влекло за собой трагические последствия. Бесспорно, уничтожалось куль­турное наследие, вытравлялась историческая память.

Данное обстоятельство, особенно те сохранившиеся редкие образцы кав­казско-албанской словесности, весьма важно для фиксации продолжающейся поныне связи вре­мен, которая позволяет проследить культурную, в том числе литературную традицию лезгин. В то же время надо признать, что контуры этих связующих нитей настолько размыты и трудно различимы, что возникает ощущение, будто традиция утратила свой естественный потенциал и представляется в качестве разрозненных агломератов, обособленных языковыми, духовно-нравственными и даже национально-ментальными барьерами.

Действительно, кавказско-албанская словесносность, представленная, например, элегией Давтака Кертола (VII в.) «Плач на смерть великого князя Джуаншера», сильно отличается от лезгин­ской литературы, представленной поэтическими произведениями Тахира Нихави (IX в.) и Зайнаб Хинави (XII в.), как, впрочем, и вся лезгинская литература XVШ-XIX вв. от художественного творчества XX в.

Имя Давтака Кертола впервые упоминается в сочинении «История страны Алуанк» албанского же автора Моисея Каланкатуаци: «Тогда высту­пил некий ритор по имени Давтак, знающий ху­дожественный слог, начитанный и искусный в упражнениях стихосложения и выдающийся тол­кователь, и стал он восхвалять князя красно­речиво и пышно, сочиняя гладко, подобно искусному писцу. Много дней тому назад он прибыл ко двору и находился там, и когда весть о неожиданном убийстве великого полководца пронеслась по нашей стране восточной, он сочинил этот плач о благодетельном джуаншере стро­фами по порядку алфавита». (Каланкатуаци М. история страны Алуанк. Ереван, 1984. с.118).

Необходимо отметить, что происхождение имени Джуаншер зачастую трактуется в угоду политическим пристрастиям. например, О.Г. Мирзоев в своей книге «Наши имена» пишет об антропониме Джуаншер, называя его Джаванширом, следующее: «Джаваншир в нашей жизни (букв. быте, житье) и в нашей истории ува­жаемое имя. Его носил еще в VII веке прослав­ленный повелитель Албании, арраншах (?) Джаваншир. в его время страна победоносно сра­жалась с иноземными завоевателями, сумела со­хранить свою самостоятельность. Это имя не нуждается в переводе. в нашей жизни было также имя Малютка Арслан с аналогичным значением. Как известно в эпоху Низами данное имя носил владетель Мараги». (Мирзоев О.Г. наши имена (Адларымыз). Баку, 1986. С.250- 251). Ученый-арабист М.-Г. Садыки считает, что на языке фарси Джаваншир означает «Молодой лев». (Журнал «дружба» («Дуствал»). Махач­кала, 1974, №1. с.72.). Надуманность подобных этимологических изъяснений очевидна. Армян­ский ученый С.Т. Еремян называет Джуаншера «албано-армянским ишханом» (Еремян С.Т. Ран­нефеодальная культура Армении.// Очерки исто­рии СССР III-IX вв. М.,1958. с.237), с чем категорически не согласен академик З.М. Буниятов (Буниятов З.М. Азербайджан в VII-IX вв. Баку, 1965. с.98).

Между тем оно имеет вполне прозрачную хри­стианско-албанскую этимологию и состоит из двух частей, а именно: Джуан, т.е Иоанн, и Шеро — известное наименование албанского княже­ского рода. Джуаншер — это и есть Иоанн из рода (клана) Шеро. Показательно и то, что князь Джу­аншер ни в одном из известных исторической науке источников не именуется Джуаншером из рода Михр, хотя в действительности являлся да­леким потомком Михрана, основателя албанской княжеской династии Михранидов.

Аналогичным способом образовано другое христианско-албанское имя князя Джаванко, т.е. Джаван/Иоанн с уменьшительно-ласкательным суффиксом -к, -кI (-ко, -кIа, -акI), используемым в языке лезгин для продуцирования соответ­ствующей эмоциональной окраски разных слов, в том числе и имен собственных. Суффиксация как способ аффиксального способа образования слов в лезгинском языке подробно, хотя не бес­спорно, исследована в монографии Р.И. Гайдарова «Лексика лезгинского языка». Махачкала, 1966. С.33-95. В то же время считаем возможным, что такие имена, как Джаван-ко или Вараз-ко, обра­зованы путем основосложения, т.е. к основе джа­ван/Иоанн добавлена другая основа ко/хо/хва, т.е. «сын» у лезгин. В литературном лезгинском языке данное слово пишется «хва», где фонема «х» лабиализована, поэтому обозначается гафемой «хв». В таком случае имя Джаванко/Джаванхо сродни, например, английскому Джонсон, т.е. «сын Джона/Иоанна».

В списке албанской знати, переданной халифу Абд ал-Малику значатся образованные по данной парадигме собственные имена: Ваган из рода Вараз-Иоанна (Джуан), Рустам Варазко (Варазко), Махмат из рода Шеро. лезгинское имя собст­венное мужское Джаван/Джуван часто ошибочно и всего лишь по причине простой созвучности ас­социируется с персидским словом «джаван», т.е. «молодой», бытующим и в языке азербайджан­ских тюрок. В действительности это — лезгинское произношение распространенного по всему миру библейского имени Иоанн с его вариациями у разных народов: Иван (русск.), Джон (англ.) Хуан (исп.), Ян (чешск.) и т.д. Аналогичные варианты свойственны женскому имени Иоанна — Иванна, Джоан, Жанна, Яна. В этом ряду исключением не является и лезгинское женское имя Джуна/Жуна, т.е. Иоанна.

Христианско-албанская антропонимия абсо­лютно не исследованная область кавказской оно­мастики. Впервые такая попытка была предпринята в книге З.Д. Ризванова и Р.З. Ризванова «История лезгин», где в разделе приложений помещена статья последнего «Предварительные сообщения об антропонимии, патронимии и зоонимии лезгин». В частности он пишет: «Много исконных антропонимов содержится в лезгин­ской микротопонимии. Их можно подразделить на две группы: языческие лезгинские имена и му­сульманские имена. Обе группы довольно ши­роко представлены, потому что подавляющая часть лезгинской микротопонимии образуется при помощи имен. К первой группе можно от­нести такие имена: Шарвили, Кас-Буба, Буржум, ЦIимбил, Экел, Къалчах, Ферзи, РехецI, Жавла, Мей, Периш, Цили, Лацаб, Шевер, Шур, Барбар, БуракI, Пана, Песе, Дербет и мн. др». (Ризванов З.Д., Ризванов Р.З. история лезгин. Краткий на­учно-популярный очерк. Махачкала, 1990. С.49- 53). Этой же проблеме, в частности и опыту семиотического исследования наименований родов и кварталов в лезгинских селениях посвя­щен ряд работ в книге Ризванова Р.З. «Вкус хлеба». Махачкала, 1994. Процесс словообразо­вания изначально предполагает и образование конкретных смыслов, поэтому вполне понятно, что, например, официальное (или нейтральное) Иван не совсем одно и то же, что ласкательное Иванко или панибратское, уничижительное Ванька.

Всякое человеческое имя, а также псевдо­нимы, прозвища и клички наполнены определен­ным смыслом, причем важна не только формальная сторона процесса смыслообразования, но и логическая мотивация, выступающие в неразрывном единстве. имя кавказско-албан­ского поэта Давтака названо в сочинении М.Каланкатуаци один раз, причем без упоминания профессионального прозвища Кертог (Кертол) — Ритор, Поэт. Как указывает «Православная эн­циклопедия», это прозвище дано ему не М. Ка- ланкатуаци, «а армянскими авторами последующего периода». (Православная энцик­лопедия. Т.ХШ. С.612). Что касается имени Давтак, то полагаем, что оно представляет собой христианско-албанскую вариацию известного имени Давид, звучащее у лезгин, как «Давди», от которого при помощи суффикса «-кI» образуется уменьшительно-ласкательное «ДавдикI». Более поздняя форма — Давуд/Давут — следствие влия­ния арабо-мусульманской традиции. Первая до­гадка об этом принадлежит ученому-арабисту М.-Г. Садыки, который называет поэта Давудом/Давдахом. (Садыки М.-Г. Несколько слов об образцах поэзии, относящихся к эпохе, когда дагестанцы были христианами.// Журнал «Дружба» («Дуствал»). Махачкала, 1974, № 1. С.71). Здесь укажем и несколько других христи­анско-албанских антропонимов, сохранившихся в языке южных лезгин: Герги/Георгий, Жини/Евгений, женское имя Зиният/Зини/Зиновия, а не «Зи ният», т.е. «Мое намерение, желание, мечта», как обычно полагают любители рассуждать на этимологические темы.

Элегия Давтака «Плач на смерть великого князя Джуаншера», извлеченная из сочинения М.Каланкатуаци, бесспорно, передана на армян­ском языке, и это отнюдь, не является безупреч­ным доказательством того, что сам автор был по национальности армянином. Впервые стихотво­рение полностью опубликовано в 1853 г. в армян­ской газете «Ноев голубь», выходившей в Константинополе. На русском языке в переводе Н. Гребнева элегия напечатана в 1969 г. в №№4-5 журнала «Литературная Армения», а затем в ряде поэтических антологий. (Армянская средне­вековая лирика. Л., 1972. С.137-141; Армянская классическая лирика. Ереван, 1977. С.139-143).

Существует перевод «Плача» на азербайджан­ский язык. Как пишет В. Гукасян (псевдоним Г. Ворошил): «В свое время несколько строф эле­гии Давтака были переведены поэтом Микаилом Рзакулу-заде. 4-5 строфы из этого перевода пред­ставлены в 1-м томе «Истории азербайджанской литературы». Полностью же элегия переводится впервые. Должен заметить, что поэт Халил Рза над переводом данного произведения трудился в течение продолжительного времени. Он присту­пил к переводу элегии Давтака только после того, как глубоко изучил ее форму, ритм, содержание и дух. Он сравнил все существовавшие переводы элегии на русский язык и еще раз сверил их с пе­реводом, опубликованным проф. З. Буниятовым в «известиях Академии наук Азерб. ССР (1961, №4. С.6-9). Таким образом, в определенном смысле он перевел это произведение на основе научно-критического текста». (Ворошил Г. Азер­байджанский поэт Давтак.// Журнал «Звезда» («Улдуз»). Баку, 1971. С.34-39).

В 1974 г. «Плач» Давтака переведен на лезгин­ский язык ученым-арабистом М.-Г.Садыки, как он сам указывает «при переводе были использо­ваны тексты на русском и азербайджанском язы­ках». (Садыки М.-Г. Несколько слов об образцах поэзии, относящихся к эпохе, когда дагестанцы были христианами.// Журнал «Дружба» («Ду­ствал»). Махачкала, 1974, № 1. С.73). Предваряя текст стихотворения его краткой характеристи­кой, М.-Г. Садыки подчеркивает: «Чтобы пока­зать, какого уровня достигли наши предки в области поэзии в тот период, мы решили предо­ставить в распоряжение читателей переведенную элегию придворного поэта Давуда (Давдаха), на­писанного им по случаю предательского убий­ства известного албанского царя Джаваншира». (Там же. с.71). Позднее элегия Давтака еще раз увидела свет на лезгинском языке в переводе поэта и литературного критика А. Мирзабекова. (Газета «сердечное слово» («Рик1ин гаф»). 1992, №№3-4).

Из сообщения М. Каланкатуации следует, что «Плач» не был написан, а был произнесен, что вполне соответствует логике народного поми­нального обряда. Тексты плачей по покойнику рождаются спонтанно, произносятся экспромтом, и в том случае, если они были достойны запоми­нания, закреплялись в народной памяти. надо по­лагать, что Давтак, экспромтом сочиняя, произнес свой плач, так как «стал он восхвалять князя красноречиво и пышно, сочиняя гладко, по­добно искусному писцу». историк дважды упо­требляет по отношению к «Плачу» слово «сочинил», и ни разу не утверждает, что он был написан, напротив, переходя непосредственно к самому тексту элегии, уточняет: «вот что он го­ворил».

Для обозначения обряда оплакивания в языке южных лезгин используется слово «йикьер». идиома «йикье хьун» означает процесс участия конкретного лица в оплакивании покойника, а «йикьера хьун», т.е. «участвовать во многих опла­киваниях», употребляется в отношении профес­сиональных плакальщиков или плакальщиц. на обряде «йикьер» экспромтом произносят «ишелар», т.е. «собственно плачи». Кроме того, суще­ствует понятие «йикьен чIалар лугьун», т.е. «произносить плачи стихами», букв. «оплакива­ния слова (стихи) говорить». общелезгинский термин для плача — «ясдин лугьунар», т.е. «траура песнопения». Образцы подобных произведений представлены плачами на смерть молодого чело­века, чабана, крестьянина, мужа, отходника, ста­рика, жениха, отца, чиновника, сына в сборнике «Лезгинские народные песни». Сост. Ганиева А.М. Махачкала, 1970. С.29-38, причем некото­рые из них ранее были опубликованы в книге «Лезгинский фольклор». Сост. Гаджиев А. Ма­хачкала, 1941. С.28-36.

Приведенная выше оценка профессиональных качеств Давтака, как ритора и поэта, вполне от­четливо выражена и в его элегии, сама структура текста которой, помимо всего прочего, подтвер­ждает и наше мнение о том, что «Плач» не напи­сан, а произнесен экспромтом непосредственно при исполнении обряда оплакивания убитого князя, поскольку в противном случае элегия могла и, наверное, должна была содержать опи­сание этого самого обряда оплакивания. Вместо этого в тексте «Плача» имеется прямое обраще­ние к тем, кто слушал поминальные причитания Давтака: «Стенания мои — не плач русалок или страусов,/ Но горький вопль амбаруев по детены­шам своим,/ По вас, оставшимся в покинутом им городе». (Каланкатуаци М. история страны Алу- анк. Ереван, 1984. С.120). Город, о котором здесь говорится, известен. Это — Партав, находящийся в области Ути, где Джуаншер построил «укра­шенный храм». (Там же. С.116). Следовательно, слова поэта обращены к жителям этого города. Надо полагать, что помимо них в обряде оплаки­вания князя участвовало и много приезжих, на что указывает содержание элегии, излагающее не только сведения о личных достоинствах Джуаншера, но и поэтически лаконичный рассказ о его политической, государственной, религиозной и военной деятельности.

Более сложной представляется задача разо­браться в семиотике — смысловой нагрузке образ­ной системы «Плача», в частности приведенного выше фрагмента. Упомянутые там русалки, страусы, а также амбаруи с их детенышами по­рождают вопрос о том, как следует рассматривать в одном семантическом ряду столь разных по своему статусу существ — мифических русалок и вполне реальных страусов с противопоставлен­ными им амбаруями, имеющих детенышей? Судя по другим местам элегии, Давдак превосходно знал как древнегреческую мифологию, так и биб­лейскую образную систему, и если следовать этому посылу, то русалки у него, бесспорно, си­рены — полуженщины-полуптицы, рожденные Ахелоем (божество одноименной реки) и одной из муз. (Мифологический словарь. Сост. Ботвин­ник М.Н., Коган Б.М., Рабинович М.Б., Селецкий Б.П. М., 1985. С. 131-132). Согласно другому мифу, сирены первоначально находились в свите богини Деметры, и она наделила их птичьими но­гами за то, что те не помогли ее дочери, похищен­ной богом подземного мира Аидом. Что касается страусов, то существует мнение (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. Комм. №144), что в древнеармянском переводе Библии страус обозначен словом «Ьамбару». Имеется ввиду стих из Книги пророка Иеремии (гл.50, ст.39), в котором излагается пророчество о Вави­лоне: «И поселятся там степные звери с шака­лами, и будут жить на ней страусы, и не будет обитаема во веки и населяема в роды родов». В новоармянских словарях под «hамбару» понима­ется некое мифическое существо, в частности си­рена.

Подобное сопоставление выглядит довольно странно, поскольку сирены не имеют детенышей и не издают по ним «горьких воплей», напротив, их голоса сладкозвучны, чем они, согласно гре­ческим мифам, и завлекают мореходов, чтобы по­губить их в морских пучинах. В этой связи мы полагаем, что «hамбару», не находящее удовле­творительной этимологии в армянском языке, может иметь непосредственное отношение к таким лезгинским словам, как «чубарук/чубарукI», т.е. «ласточка», «чинеруг/чинеруькI», т.е. «ястреб», «чIемерук/чемерукI», т.е. «лук», из ко­торого выпускают оперенные стрелы, и образо­ванные при помощью суффикса «-к/-кI/-г». Если данное предположение верно, то тогда понятно поэтическое противопоставление «плача» страу­сов с «горькими воплями» ласточек по своим де­тенышам: ласточки чрезвычайно шумливы, особенно, если им приходится защищать своих птенцов.

С ласточками у южных лезгин связаны много­численные поверья и табу: считается, что если они гнездятся под крышей дома, то в нем всегда будет материальный достаток, и он будет защи­щен от сглаза, поэтому строго запрещается изго­нять их, разорять их гнезда и всячески охранять, чтобы они гнездились там ежегодно. Более того, согласно народным приметам, именно прилет ла­сточек знаменует наступление полноценной весны и обновление природы, что также в опре­деленной мере находит соответствие с мотивами мифа о Деметре, которая в глубокой печали о своей единственной дочери забывает о земном мире, и он, мир, по этой причине приходит в за­пустение. Примечательно, что образ ласточки мы находим в одном из плачей на гибель Шарвили — главного персонажа одноименного лезгинского народного героического эпоса: «Имевшего дру­зей из числа львов,/ Заигрывавшего с оленями в заповедниках,/ Говорившего с птицами в полях,/ Возвращавшегося подобно весенней ласточке,/ Прилетавшего, как голубь, на стреху,/ Нет больше сына, вай!». (Лезгинские народные песни. Сост. и предисл. Ганиевой А.М. Махачкала, 1990. С.61. Подстр. пер. с лезг. Ризванова Р.З.). Соответствия в элегии Давтака и плачах на гибель Шарвили подробно рассматриваются и анализируются в подготовленной к печати книге Р.З. Ризванова «Из истории лезгинской литературы».

Фольклорная основа элегии Давтака бес­спорна, и на это обстоятельство указывают мно­гие авторы, изучавшие данное произведение. В «Православной энциклопедии» содержится сле­дующая характеристика: «По мировоззрению в поэтике он (Давтак) главным образом следует ан­тичным литературным традициям. «Плач» — хри­стианское произведение, при этом художественные средства выражения взяты из на­родной поэзии. Неотъемлемой частью средневе­ковых плачей по герою является проклятие в адрес убийцы. В этой части лирический, печаль­ный ритм «Плача» перерастает в бурное проявле­ние чувств. Данное место является переплетением средневековой христианской ана­фемы и народного проклятия». (Православная энциклопедия. Т.ХШ. С.612). В целом характери­стика верная, но при условии, если исключить из нее явно натянутое утверждение о том, что перед нами «христианское произведение».

Даже при поверхностном его исследовании видно, что оно лишено религиозной мотивации, а упоминание библейских имен и ссылок на биб­лейские пророчества не дают повода для причис­ления элегии к «христианским произведениям», апологии христианских религиозных идей и док­трин, поскольку в ней называются и другие имена, например, Ареса — бога войны в греческой мифологии: «Телом он дремал, но бдящей душой/ Храбро вел колесницу Ареса меж звездами,/ Неся цветок мудрости». (Каланкатуаци М. История страны Алуанк. Ереван, 1984. С.120). При этом заметим, что «в Греции культ Ареса был мало распространен, источники почти не называют мест его почитания». (Мифологический словарь. Сост. Ботвинник М.Н., Коган Б.М., Рабинович М.Б., Селецкий Б.П. М., 1985. С.22). Тем не менее, Давтак, будучи высокообразованным че­ловеком, демонстрирует глубокие познания в области греческой мифологии.

Таким образом, если изложенная выше куль­турологическая верификация «Плача» Давтака верна, что следует из ее несомненной фактологи­ческой базы, то можно говорить о качественно новой трактовке данного произведения, как пер­вого письменно зафиксированного образца лез­гинской литературы. К сожалению, ее кавказско-албанские истоки на этой элегии обры­ваются, а последующие этапы литературной ис­тории уже свидетельствуют о сильном влиянии привнесенных традиций, в частности арабо-му­сульманской идейно-художественной основы с явственно заметными еще персидскими и хри­стианскими элементами.

Ризван Ризванов

© Источник: АЛАМ — лезгинский культурный журнал. Апрель, 2016. №1