(продолжение)
⇓
Низами говорит и о своём «тюркстве», о своей внешней белизне и изяществе своих творений: «Моего тюркства эти абиссинцы не покупают». Под «этими абиссинцами» поэт, скорее всего, подразумевает темнолицых курдов, являвшихся также пришлым элементом в Гяндже. И здесь у нас возникают сомнения по поводу бейта из поэмы «Лейли и Меджнун», где упоминается мать поэта, названная «курдской госпожой».
Во-первых, возникает вопрос: если мать поэта была курдянкой, то мог бы он недружелюбно отзываться о её народе?
Во-вторых, нужно определить принадлежность гянджинских курдов к суннизму, чтобы допустить возможность женитьбы отца будущего шейха на представительнице этого народа. В противном случае их брак не мог состояться. Ведь среди курдов наряду с приверженцами суннизма были и есть последователи шиизма и езидизма. Во времена Низами в Гяндже среди жителей была незначительная часть курдов-шиитов, в чём можно убедиться по напоминанию поэта о своем суннизме, подчеркнутом им в числовом значении букв своего поэтического прозвища («Лейли и Меджнун», «Жалоба на завистников и злопыхателей»). Как известно, городскую власть представляли влиятельные курды, восхваляемые придворными стихотворцами, которые своими бездарными панегириками в адрес местных вельмож раздражали Низами.
В-третьих, для чего нужно было поэту упоминание национальности умершей матери, если он только что перед этим говорил об усопшем отце без упоминания его национальной принадлежности?
В-четвёртых, сам бейт звучит алогично, свидетельствуя о явном его искажении поздними переписчиками. На языке оригинала двустишие имеет такой вид:
Гер мадере-мен раисайи курд
Мадер сефатане тише-мен морд.
Подстрочный перевод:
Если моя мать [была] курдская госпожа,
С обликом матери передо мной умерла.
Вопросы, вызванные этим бейтом, и несуразность оборота «…моя мать… с обликом матери…» позволяют допустить, что эти две строки имели совсем иное звучание и смысл.
Возможно, у Низами вместо слова «курд» стояло лезгинское «кард» («сокол», «соколица»), что придаёт строке иной поворот мысли: «…моя мать госпожа-соколица». В древних лезгинских народных песнях целомудренные и красивые женщины имели именно такую приставку-эпитет.
А во второй строке требуется поменять только одну букву в слове «морд» («умерла»), чтобы появилась соответствующая рифма – «мард» («человек»).
Получается двустишие:
Если моя мать [была] госпожа-соколица,
С обликом матери [теперь] передо мной человек.
Возникает намёк на то, что ему, Низами, другой человек напоминает облик умершей матери. Можно предположить, что этот человек – жена поэта Афак, что вполне оправданно. Но вернёмся к слову «тюрк».
У Низами и Пророк Мухаммед (да благословит Его Аллах и приветствует) назван тюрком, также имея в виду святость и белые одеяния пророка.
В «Искандер-наме», в «Книге о славе» (глава «Китайский хакан принимает у себя Искандера»), встречаются такие строки:
Будь не тюрком, о тюрк! Мне отрадой повей,
Хоть часок будь со мною, не морща бровей!
(Перевод К. Липскерова)
Поэт, обращаясь к Искандеру и называя его тюрком («о тюрк!»), несомненно, вкладывает в слово традиционное значение белизны и могущества. А вот в обороте «будь не тюрком» явно проступает отрицательный оттенок.
Сама фраза целиком «Будь не тюрком, о тюрк!» кажется несуразицей и вызывает сомнение, что Низами мог ее допустить. Поэтому можем предположить, что в первой части фразы («Будь не тюрком») поэт обыгрывает похожее слово с негативным значением, так как невозможно, чтобы в одной фразе одно и то же слово звучало в двух противоположных и взаимоисключающих смыслах.
Наверняка в первоначальных текстах Низами вместо слова «тюрк» с отрицательной окраской, появившегося в поздних списках благодаря переписчикам, стояло лезгинское «турк» – ласка, т.е. хищное животное из семейства куньих. В лезгинском языке этот зверёк имеет и другое, вовсе неслучайное, название: «татар кьиф» – «татарская мышь». Этим словом поэт и мог называть первых тюрок в окрестностях Гянджи за их кочевой, полевой образ жизни. Зная об их тюркском происхождении, стихотворец обыгрывает лезгинское слово «турк», одновременно противопоставляя кочевникам «тюркство» китайское.
У Низами встречается еще одно слово лезгинского происхождения. В качестве примера приведу «Рассказ о хорасанце, обманувшем халифа, и конец рассказа о Марии» из «Искандер-наме» в кратком пересказе, предложенном в книге Низами «Пять поэм» (М., «Правда»,1988, с. 436): «Некий плут из Хорасана приехал в Багдад. Он взял тысячу золотых динаров, размельчал их напильником, смешал золотые опилки с красной глиной и наделал из этой смеси шариков. Шарики он припрятал в лавке торговца всякими снадобьями. Затем плут объявил по всему Багдаду, что он великий алхимик и может сделать из ста динаров тысячу. Халиф попался на обман и выдал ему деньги. Плут велел тогда искать снадобье «табарьяк» (этим словом он обозначил припрятанные ранее шарики). Вскоре ему приносят «табарьяк». В плавильном горне золото отделяется от глины, и данная халифом сумма удесятеряется… Тогда халиф дал плуту десять тысяч динаров. Плут же опоил стражу и бежал из Багдада. Халиф понял, что «табарьяк», если прочитать это слово немного иначе, значит «плутовство», и смеялся над хитростью хорасанца. Завершает эту часть главы стих о том, что обольщённый обманом шарлатанов-алхимиков становится игрушкой в их руках».
В данном рассказе нас интересует слово «табарьяк». Азербайджанский низамивед Р.М. Алиев по поводу этого слова даёт следующий комментарий: «Смысл слова «табарьяк» до сих пор не раскрыт исследователями. Оно не зафиксировано ни в одном из толковых словарей. Арабский алфавит позволяет читать его по-разному». Но «табарьяк» – это всего-навсего лезгинское слово «табрак» – «мешок». Этот необычный мешок для лезгин служил предметом роскоши. Для его изготовления требовалось немало труда. Первоначально на станке для тканья ковров изготовлялась небольшая «дорожка» с различными узорами, которую по двум краям зашивали. К мешку приделывались также узорчатые ручки. Во время свадеб лезгинские женщины в табраке носили невесте подарки. Кстати, в припеве одной свадебно-обрядовой песни встречается и другой вариант этого слова – «табарак»: «Мубарак! Мубарак! Табарак-табарак!» Слово «мубарак» имеет несколько значений: «поздравление», «благословение», «счастье». Женщины, весело поздравляя приведённую в дом жениха невесту, желали ей благословения и счастья табарак за табараком.
Напомню, что плут-хорасанец, прежде чем назвать свои фальшивые бусы «табарьяком», упоминает и слово «мешок»:
За динар ты как будто купил их, дружок,
Для наживы тебе сшил я крепкий мешок.
(Перевод К.Липскерова)
Как видим, герой рассказа владел лезгинским языком или же знал хотя бы это одно слово этого языка и надеялся, что в Хорасане оно никому не известно. Почему именно это слово? А потому, что хорасанец хотел увести с собой целый мешок золотых динаров. Возможно, обманщик знал и другое лезгинское слово, которое Низами обыгрывает в данном контексте.
Слово «табрукь» (в разговорной речи возможен вариант: «табарукь») – лжец, плут. И это отражено в стихах Низами:
«Табарьяк» – «плутовство». Всё поймёт грамотей:
Сдвинул точки слегка мастер тонких затей.
(Перевод К.Липскерова).
В этом двустишии вместо «табарьяк» у поэта в оригинале, без сомненья, было слово «табарукь».
Продолжая тему обыгрывания поэтом различных значений слов, можно привести и другие примеры. В статье А.Бертельса «Низами», послужившей предисловием к упомянутой книге «Пять поэм», сказано: «Десятки раз Низами обыгрывает в поэтических образах представление: земля покоится на рогах быка, стоящего на рыбе. Но он явно не понимает это буквально, для него такая картина – лишь миф, ставший поэтическим штампом. В мифе небо – океан, луна – рыба, бык – солнце, но у Низами «всё, что ни есть на свете», – это «всё от луны до рыбы» только потому, что мах (луна) и махи (рыба) по-персидски почти омонимы. В его поэзии своеобразная логика мифа бывает нарушена ради системы образов, но если бы он написал трактат по космогонии, он, вероятно, объяснил бы нам многие детали своих поэм – мы ведь ещё не разобрались в использованной им древней символике».
Низами не мог открыто отрицать принятые представления о средневековой космогонии. Но своё отношение к мифичности представлений о мироздании он всё равно высказывал по-своему: поэт в ряду упомянутых А.Бертельсом омонимов не упускает из виду и лезгинское слово «мах» – «сказка», «миф», значение которого играет в данной цепочке смыслов главенствующую роль. И слово «маъ», означающее «бычий жир», также убедительно вписывается в «систему образов» Низами.
Таким же образом, не будем сбрасывать со счетов еще несколько лезгинских слов, обыгрываемых поэтом в названии поэмы «Хефт пейкар» (в другой вариации – «Хафт пайкар»), известной в русском переводе как «Семь красавиц». Приведём комментарий Р.М.Алиева по поводу названия поэмы: «Персидское слово «пейкар» может быть переведено словом «красавица» с большой натяжкой. В классической персидской поэзии, в частности в поэме Низами, оно означает: 1) тело, фигура; 2) небесное тело, планета, звезда; 3) портрет, картина и лишь условно (метафорически) – красавица. Не случайно Алишер Навои, создавший свою «Пятерицу» как бы в ответ на поэмы Низами, назвал свою поэму на этот же сюжет «Семь планет». В зависимости от контекста Низами употребляет слово «пейкар» почти во всех вышеперечисленных значениях. В название поэмы он, скорее всего, вкладывал смысл «небесное тело», «звезда»,– пишет исследователь.
Самые главные и важные для автора значения, вложенные поэтом в название поэмы, всё же скрываются в лезгинском языке! Поэт, бесспорно, обыгрывает следующие похожие на «пейкар» слова:
«Пайгар» (2) – географический пояс, часть земной поверхности, выделяемая по какому-нибудь признаку. Это древнее лезгинское слово равнозначно арабскому слову «иклим». Герой поэмы Бахрам взял себе в жёны семь красавиц, вывезенных из семи поясов земли. На средневековом Востоке обитаемый мир разделялся на семь поясов-иклимов: Хорасан, Туркестан, Ирак, Занзибар, Рум, Индостан, Египет. Жёны царя Бахрама представляли Индию, Туркестан, Хорезм, славянские земли, Магриб, Рум, Иран. Здесь можно предположить, что Низами в поэме вносит свои коррективы в традиционное деление обитаемой суши на различные климатические пояса, имеющие зональный характер.
«Пекер» (в ахтынском наречии лезгинского языка встречается вариант «пекар») – одежды. В каждой главе поэмы речь идёт о шахских одеяниях.
«Пайгар» – балансир, помогающий канатоходцу ходить по высоко натянутому канату и исполнять свои трюки. Сказки, рассказываемые красавицами – героинями поэмы, носят в себе глубокий тайный смысл, постижение которого даёт опору и равновесие в самосовершенствовании. Слово имеет и другие значения – «прочность», «упорядоченность»,это является явным намёком на представления Низами о небесных телах.
«Бакар» (в самурском диалекте лезгинского языка это слово звучит как «пакар») – «необходимость», «необходимый». То есть Низами-суфий считает, что человеку необходимы тайные и явные знания, которые он и вносит в свою поэму.
Персидское слово «хафт» («семь») звучит как омоним слова «хафте» («неделя»), заимствованного как лезгинским, так и азербайджанским языком. Каждая из семи повестей в поэме соответствует одному из дней недели, а каждый цвет одеяний царя указывает на одно из семи светил: чёрный – Кейван (Сатурн), жёлтый – Солнце, зелёный – Луна, красный – Маррих (Марс), синий – Утарид (Меркурий), сандаловый – Муштари (Юпитер), белый – Зухра (Венера). Все эти цвета в материальной и духовной культуре лезгин имеют сакральное значение, кроме того, эти светила названы у них словами-существительными, обозначающими соответствующие цвета.
Следует только добавить, что в суфизме особая роль отводится трёхбуквенным (арабским и персидским) корням и их производным, которые, как правило, содержат в себе элементы эзотерической традиции, учитываются все смыслы производных слов, образующихся от того или иного словесного кода, т.е. трёх корневых согласных букв в похожих по звучанию словах.
Чтобы дополнить эту мысль, вернёмся к литературному прозвищу поэта и трехбуквенному корню имени Низами – НЗМ. Этот словесный код образует целый ряд слов, которые для поэта носили глубокий смысл. Перестановка коренных букв в предполагаемых словах суфийской традицией считалась допустимой. Приведём сами эти слова: НиЗаМи – упорядочиватель; НиЗаМ – порядок, устройство, система, строй; НеЗМ – стихотворение; НаЗиМ – поэт; НаМаЗ – молитва; МиЗаН – весы, вес, мерило, измеритель, название седьмого месяца солнечного года, созвездие Зодиака; ЗеМаНе – эпоха, век, судьба, доля; ЗаМаН – время, современность; ЗеМаН – гарантия, ручательство, порука; ЗеМиН – почва, земля, основа. Эти слова арабского и персидского происхождения с незначительными изменениями в произношении заимствованы лезгинским и азербайджанским языками. В этом сакраментальном ряду слов поэт, бесспорно, подразумевает и лезгинское слово «МаЗаН» – певец, сказитель, красноречивый.
Слово «Низами» нуждается еще в одной расшифровке. Мы упоминали, что цифровой эквивалент этого имени равен 1001. Это можно проверить ещё раз по известной на Ближнем Востоке шифровой системе Абджад, в которой буквы имеют различные цифровые эквиваленты: тысячи, сотни, десятки. Цифра 1001 – это намёк не только на количество имён Аллаха, но и на книгу «Тысяча и одна ночь», многие сказки из которой являются суфийскими обучающими историями. Кроме того, в этих сказках скрываются психологические процессы или различные зашифрованные учения.
Исходя из приведённых примеров, можно убедиться в том, что Низами в упомянутую эзотерическую традицию вовлёк и лезгинский язык, подчёркивая своё национальное происхождение. Он в своих творениях пользовался материалом, касающимся духовной культуры своего народа и, создавая свои произведения на персидском языке, не представлял круг своих читателей без носителей лезгинского языка.
Использование Низами местного материала также «работает» не в пользу персидского и тюркских народов. В упомянутой выше статье А.Бертельса написано: «…эпизоды, связанные с Берда, Нушабе (в «Искандер-наме». – А.К.), взяты из не дошедших до нас местных азербайджанских хроник». Удивительно, почему исследователь не задаётся вопросом: как эта «хроника», повествующая о временах, когда на данной территории тюрок ещё не было, может принадлежать тюркам-азербайджанцам? Они могли эту хронику только позаимствовать у коренного населения. Речь у Низами идёт о незапамятной эпохе, когда Берда еще называлась Харумом. А когда это было, еще никто не уточнил, поскольку это свидетельство не зафиксировано ни в одной известной хронике и принадлежит только Низами. Будь он пришлым персом или тюрком, то ему вряд ли было бы интересно уточнять такую деталь. Это еще раз доказывает, что поэт – представитель коренного населения и глубоко знает историю своей земли.
Вернёмся к «Повествованию о Нушабе», уходящему корнями в седые времена древности, когда лезгины исповедовали зороастризм, и обратим внимание на следующие строки:
И запели пери. Им казалось, что пьян
И любовью и солнцем обильный Михрган.
(Перевод К.Липскерова).
Михрган – древний иранский праздник в честь бога Митры (Солнца), справлявшийся осенью во время сбора урожая. О том, что этот праздник отмечался в своё время и у лезгин, свидетельствует название древнего села Мугерган (Мухерган), находящегося в Магарамкентском районе Дагестана. К тому же упомянутое Низами древнее название города Берда как Харум явно напоминает народный праздник черешни – Кару, который отмечается и в наши дни. Возможно, этот праздник также имеет отношение к зороастризму. Лезгинское слово «мехъер» (свадьба) по звучанию и значению также близко к слову «михрган». У лезгин еще в недалёком прошлом свадьбы справлялись осенью – в пору сбора урожая.
Тема зороастризма имеет продолжение и в главе «Искандер завоёвывает дербентский замок при помощи молитвы отшельника». Искандер осаждает замок, но стенобитные машины оказываются бессильными перед стенами цитадели. Покоритель мира узнаёт, что поблизости в горах живёт святой отшельник и отправляется к нему. По просьбе Искандера отшельник совершает молитву, после которой стены замка падают, и люди, находящиеся в нём, сдаются Искандеру.
В этом эпизоде Низами наверняка намекает на «Магу-дере» – Долину магов, которая и ныне носит такое же название и находится в Агульском районе Дагестана. Название долины говорит само за себя. Но здесь важно другое. Низами знал о существовании этой долины не из легенд и хроник, возможно, он о ней узнал в Дербенте, куда приезжал один раз, и ему как суфию было небезынтересно существование пещер для отшельников на своей земле, поэтому он и решает зафиксировать этот факт в своей поэме. А о том, что поход Александра Македонского на Дербент является всего лишь легендой, Низами, по-видимому, не ведал.
Напоследок хотелось бы вернуться к упомянутому выше историческому документу, к труду Закарийи ал-Казвини «Памятники стран и известия о людях», где мы находим очень ценные сведения о селении Цахур, которое находится в Рутульском районе Республики Дагестан.
Приведём этот отрывок:
«Захур – большой город, населённый в шести переходах (мархала) от Джанзы (Ганджи). Он – главный город (касаба) страны Лакзан (Лезгистан. – А.К.). Холод в нём очень силён. Рассказал мне факих Юсуф ибн Мухаммад Гянджинский, что вода города – из реки, называемой Самур. Она находится в замёрзшем состоянии зимой и летом. Они ломают лёд и черпают воду из-под него. А когда они почерпнут [воду] и нальют в кувшин, они помещают его в мешок (гита) из бараньей шкуры, чтобы [вода] не замёрзла тотчас же. А пища их [состоит] из злака, называемого сульт, внешне он похож на ячмень, а качество его – качество пшеницы. У них нет торговых связей и [каких-либо] сношений [друг с другом], напротив, каждый из них сеет достаточное для него количество этого зерна и питается этим и молоком своих маленьких овец и кислым молоком их. Они носят [одежду] из шерсти этих овец. Нет [у них] начальника (раис), но есть у них хатиб (проповедник), который молится с ними, и кади, который разбирает споры между ними согласно учению имама аш-Шафии.
Все жители города (мадина) – шафииты. В городе [имеется] медресе, которое основал везир Низам ал-Мулк ал-Хасан ибн Али ибн Исхак, при медресе имеется учитель (мударрис) и факихи. И полагается [в качестве жалованья] каждому факиху в медресе ежемесячно один баран и определённое количество сульта. Рассказывают, что они перевели «Мухтасар ал-Музани» на лакзанский (лезгинский. – А.К.) язык, как и «Книгу имама ал-Шафии» и занимаются ими обеими» (А.Р. Шихсаидов. Очерки истории, источниковедения, археографии средневекового Дагестана, Дагестанское книжное издательство, Махачкала, 2008, с. 355).
Наше внимание привлекает упомянутый в тексте «факих Юсуф ибн Мухаммад Гянджинский» и огромная цитата о Цахуре, приведенная целиком для того, чтобы показать обширность информации, предоставленной географу его информатором. Такая осведомлённость жителя Гянджи о далёком и труднодоступном населённом пункте может говорить о том, что информатор знает эту местность в деталях и кровно с ней связан.
Самое главное, на мой взгляд, в этом документе – имя Гянджинского факиха: Юсуф сын Мухаммада. Теперь вспомним, что Юсуфом звали отца Низами, а сына поэта звали Мухаммад. У лезгин, как и других народов Дагестана, каждый род имеет свой набор имён, который переходит из поколения в поколение. Новорождённому не дают имя живого сородича.
Если предположить, что Юсуф ибн Мухаммад Гянджинский внук Низами, то получается, что, когда родился потомок, поэт был еще жив. У Низами в заключении поэмы «Искандер-наме» имеются такие слова:
Я уж молвил тебе об одной колыбели –
И ребёнок возник. Удивляться ужели?
(Перевод К.Липскерова).
Здесь, как нам кажется, поэт говорит о рождении внука. Низами в своих стихах увещевал сына избрать профессию врача или факиха – специалиста по богословию и мусульманскому праву, но ни в коем случае не становиться поэтом. Но известно, что сын Низами пробовал себя на поэтическом поприще. Ему приписывают вставленную в «Искандер-наме» главу «Кончина Низами» и некоторые изменения во второй части «Обращения к Мелику Иззад-Дину». И даже если это так на самом деле, то упомянутая в приведённом бейте «колыбель» необходима и оправданна. И мы можем предположить, что в колыбели, описываемой в «Искандер-наме», лежал внук поэта, который, повзрослев, стал факихом и тем самым выполнил завет своего гениального деда.
Хотел бы еще раз обратить внимание читателя на заключительную главу книги А.К. Бакиханова «Гюлистан-Ирам», названную автором «Об уроженцах Ширвана и соседних с ним провинций, отличившихся ученостью и другими достижениями». Историк, сам кровно связанный с одним из народов лезгинской группы – табасаранским, пишет: «Жители, населяющие этот край, являются потомками различных племён, представляющих почти весь род человеческий. Каждое из этих племён оставило здесь следы своих обычаев и нравов, и следовательно, и в характере здешнего народа соединились все способности, отличающие племена друг от друга. Главным племенем рода человеческого, стоящим выше как в физическом, так и в нравственном отношении, чем эфиопское и монгольское племена, учёной Европой считается кавказское племя. Если бы политическое спокойствие и надлежащее воспитание позволили бы жителям Кавказа развить свои природные способности, то они достигли бы высокой степени просвещения. Несмотря на беспрерывные войны и опустошения, причиняемые этому краю постоянными столкновениями северных племён с южными, здесь появлялись люди, которые своей учёностью и способностью далеко распространили свою славу. Почти все представители этой страны, перебравшиеся в разные страны, достигли там известности и почестей, а многие из них занимали высокие посты» (Бакиханов А.-К. Гюлистан-и Ирам, «Элм», Баку, с. 197). Далее А.-К. Бакиханов вкратце излагает сведения о жизни и творчестве знаменитых людей, среди которых назван и Низами. Из предпосылки к перечню имён ясно видно, что упоминаемые представители «восточной части Кавказского края» – коренные жители, а не пришлые. А упоминая «монгольское племя», А.-К.Бакиханов имеет в виду этнических азербайджанцев. Народы лезгинской группы языков своих тюркских соседей также нередко называют монголами («мугъулар»).
Персидский поэт Абдуррахман Джами (1414-1492) говорил, что в стихах Низами много тёмных мест, и потому необходимо «поймать» его в Судный день и спросить об их значениях. Джами не сказал бы этого, если бы владел лезгинским языком. Все эти «темные места» связаны, прежде всего, с духовной культурой лезгинского народа, особенностями его национального мышления и идиоматическими оборотами, характерными для лезгинского языка, которые в персидской интерпретации выглядят несколько странно.
Переписчиками большинства текстов Низами по воле истории стали иранцы и представители тюркоязычных народов, которые, начиная уже с ХIV века, проводили большую работу по причислению к национальной культуре своих народов наследия и биографии Низами, при этом с легкостью прибегая к замене непонятных им слов и оборотов другими, в основном тюркскими словами, присутствие которых в первоисточниках было полностью исключено. Тем не менее, в сохранившихся списках остается еще немало невыясненных значений, правильное толкование которых, по нашему мнению, возможно при использовании лезгинского языка.
Пора наконец-то положить конец этой небывалой в мировой литературе фальсификации – необоснованному отнесению поэта Низами к иному национальному происхождению.
поэт, переводчик, публицист