Формирование "мюридизма"- идеологии Кавказской войны

Блиев М.М.,
Дегоев В.В

Формирование «мюридизма» — идеологии Кавказской войны

В годы организации военно-экономической блокады горцы бесспорно оказывали сопротивление действиям российского командования на Большом Кавказе. Однако это сопротивление можно было назвать «пассивным», поскольку оно являлось не всегда адекватным предпосылкам, которые здесь имелись: это и тяжесть военно-экономической блокады, подрывавшей и без того слабую экономику горцев, это и наличие у горцев «готовой военной организации», способной не только обеспечить дальние рейды за добычей, но и оборону от противника. Такие вооруженные акции, как карательные экспедиции А. П. Ермолова, должны были тут же спровоцировать войну горцев за свою независимость и свободу. События 1819 г. в Акуша-Дарго показали, сколь легка была задача мобилизации военных сил для отпора врагу: 15 тыс. акушинцев вышли тогда навстречу русскому карательному отряду, чтобы дать бой. Но «войны за независимость» так и не произошло. Те же акушинцы фактически ретировались перед численно уступавшим им отрядам русских. И дело было не в трусости, как поспешили заключить русские офицеры. И все же акушинский кадий, наводивший страх на соседей, не раз возглавлявший крупные ополчения, на этот раз спасовал перед небольшим войском. Почему Акуша-Дарго — крупный военно-политический союз «вольных» обществ, оказался столь слабым перед лицом внешней угрозы? Почему Кавказская война разразилась позже, а не в годы организации А. П. Ермоловым жестокой блокады, когда-то и дело русские отряды вступали на земли «вольных» обществ и лишали их вековой вольности?

В набегах горцы показывали образцы мужества, смекалки, настойчивости. В «вольных» обществах и чеченских тайпах господствовал культ воинской доблести, здесь презирали трусость[1]. Как ни жестоки были насилия, сопровождавшие набеги, общество осознавало их «идеологически». Набеги являлись не только «хозяйственным занятием», но и культурно-идеологической традицией. Однако эта традиция в столкновении с «непривычной» для нее военно-политической обстановкой обнаружила бессилие, неспособность вдохновлять на упорную борьбу с противником. Блиставшие удалью в набегах отряды «вольных» обществ Дагестана и чеченских «баяччи» становились безоружными при обороне от русской армии — занятии, не сулившем материальной выгоды. В пору ермоловской блокады горцы обладали всем, но не имели главного — идеологической предпосылки, которая могла бы объединить их, призвать к войне. Словом, речь шла о новой «доктрине» — простая идеология набеговой системы была слишком неприспособленной к появившимся запросам, которая создала бы и новый образ мыслей и новый общественный порядок. Подобная «духовная» традиция могла появиться лишь со временем, по мере разрушительного воздействия ермоловской блокады на спонтанное общественное развитие горских племен. Захваченные классообразовательными процессами и взявшие на вооружение ислам в качестве идеологической посылки, «вольные» общества Дагестана и тайпы Чечни при всей их социально-политической консервативности были достаточно предрасположены к новой идеологической культуре. Последняя становилась необходимостью, призванной защитить наметившиеся в них социальные тенденции и обеспечить естественное развитие этих тенденций. В контексте этого процесса ермоловская политика военной блокады не могла служить ни основой для новой идеологии, ни даже ее предпосылкой, — то и другое было заложено в самой природе общественной структуры горцев. Однако внешний, «ермоловский» фактор не являлся и нейтральным «веществом» в сложных процессах, происходивших в организме горских обществ. Политика блокады выступала в качестве одной из сил, провоцировавших «духовное» движение, ускоряла формирование новых идеологических установок, придавала России «образ врага» — «образ», необходимый при рождении «агрессивной» социальной идеологии. К сожалению, этот аспект Кавказской войны — соотношение генезиса идеологии мюридизма и политики России на Кавказе либо вовсе не затрагивается в литературе, либо же все сводится к «религиозной оболочке», прикрывавшей протест горцев против «колониальной политики». Н. А. Волконский одним из немногих указал на внутреннее «происхождение» «идеологической перестройки» в «вольных» обществах Дагестана и тайпах Чечни с 1824 по 1845 г. С его точки зрения, в это десятилетие на Северо-Восточном Кавказе происходило «состязание за идею и за условия народного быта»[2]. «Вследствие этого период с 1824 по 1834 год включительно является историей внутренней жизни народов Восточного Кавказа, тогда как последующий двадцатипятилетний период представляет собою политическую и военную историю края»[3]. Другими словами, Н. А. Волконский видел истоки мюридизма во внутренней жизни горцев. Но и он не искал зависимости идеологии Кавказской войны от социальных процессов. Последующие историки Кавказской войны вообще сняли эту проблему. Они ограничивались указанием на мюридизм как на «фанатический фактор» или же пытались отграничить его от самой Кавказской войны, рассматривая через призму вне научных оценок[4].

Заслуживает быть отмеченным еще один аспект проблемы. Речь идет о внешней ситуации и ее возможностях влиять на генезис столь совершенной идеологии, каким являлся кавказский мюридизм. Историки, рассматривающие Кавказскую войну как «национально-освободительную борьбу», «народно-освободительное движение», отводят мюридизму (ссылаясь на классиков марксизма) роль религиозной: оболочки, образовавшейся под воздействием привходящего фактора — войны против колониальной политики самодержавия.

Вооруженное сопротивление «вольных» обществ Дагестана военно-экономической блокаде России (как «война с иноземным захватчиком») в тесном: смысле слова вполне сопоставимо с длительной борьбой горцев с ирано-турецкой агрессией. Напомним: с 40-х гг. XVIII в. народы Дагестана вели неравную войну с сильными и опасными противниками — Ираном и Турцией, вмешивавшимися в междоусобные распри дагестанских ханов5. Внешнеполитические потрясения XVIII в. заметно влияли на экономику, темпы общественного развития народов Дагестана. Однако длительное противоборство ирано-турецкой экспансии происходило в «традиционных» формах войны с агрессором, не требовавших формирования особых методов идеологической борьбы с противником. (То же самое можно сказать и о Закавказье, где Иран и Турция периодически переходили от обычной агрессии к геноциду и где длительная война закавказских народов за свободу и независимость не принимала форму идеологического фанатизма.) В сопоставлении с агрессией Ирана и Турции ермоловская политика на Кавказе не отличалась особой злостностью. Более того, войны России с Ираном и Турцией в начале XIX в. избавили многие кавказские народы, в том числе Дагестан, от притязаний внешних врагов и способствовали установлению тесных торгово-экономических и политических отношений с Россией6. И последнее: должно быть обращено внимание исследователей на то, что идеология мюридизма на Кавказе формировалась в «специфических» районах — там, где локализовались «вольные» общества, тайпы и «демократические» племена, т. е. однотипные общественные структуры. Между тем антиколониальная борьба на Кавказе происходила повсеместно, и, казалось, предпосылки для тотального «всекавказского» распространения мюридизма были налицо. Но законы общественного развития неизменны: идеология глубоко социальна и производна от внутренних формационных процессов. Кавказский мюридизм как раннеклассовая идеологическая культура формировалась в переходных общественных структурах. Столкновение с политикой России придавало новый импульс идеологическому обоснованию перехода к «новому образу жизни». Борьба с этой политикой составила важный раздел в идеологической программе мюридизма. Однако главными в ней оставались вопросы собственности, набегов и военной добычи, управления, социальных отношений и прочие. Мюридистская идеология складывалась на значительно более широкой основе, чем идеи борьбы с политикой А. П. Ермолова. К тому же, идеология, будучи системой социально-политических установок, как правило, имеет дело с такими устойчивыми общественными ценностями, как собственность и власть. Что касается политики России на Кавказе как фактора, генерирующего идеологию мюридизма, то нельзя рассматривать ее как некую константу в виде, например, только ермоловской системы блокады, не подверженной каким-либо изменениям. Именно перемены в этой политике влияли на генезис идеологии, его темпы, характер. Так, социально-политические движения, возникавшие на Кавказе в ответ на царистскую политику, зачастую были скоротечными благодаря гибкости российской администрации: восстание в Кахетии в 1812 г.7, социально-политические волнения нач. XIX в. в Кабарде8, Северной Осетии и т. д.9 И еще. Происходившие в условиях сложившихся классовых обществ, внутренней социальной разобщенности и упорной борьбы с политикой России эти движения не смогли выработать единую систему идеологических установок. Не случилось этого еще и потому, что в основе этих движений лежали столкновения социально-политических интересов местного населения с политикой царского правительства, а не внутриформационные процессы, как это было в «вольных» обществах Дагестана, тайпах Чечни и «демократических» племенах Черкесии. В отличие от социально-политических движений в феодальных районах Кавказа Кавказская война — явление неизмеримо более сложное: ее социальные истоки коренятся не столько в антицаристских мотивах, сколько в «заботах» об экономике и общественной организации горцев. Война — это прежде всего комплекс социально-экономических, политических и идеологических отношений на одном из наиболее важных этапов перехода однотипных общественных структур Большого Кавказа к классовому строю и государству. В такой ипостаси Кавказская война имела свои закономерности развития: зависимость их от политики России — не более чем во внешнем факторе. Это положение относится и к идеологическим процессам. Связанная своим происхождением больше с классообразовательными явлениями, чем с политикой России, идеология Кавказской войны базировалась не на каких-то «временных призывах», а на исламе — классической религии, сопровождавшей формирование классовых обществ и государств на всех континентах. Будучи идеологической культурой, пригодной для «обслуживания» складывающихся раннефеодальных отношений и феодальной верхушки10, ислам в истории Кавказской войны ставил и решал ее важнейшие вопросы — о собственности, классах, государстве. Вместе с тем ислам служил удобным оправданием и для борьбы против России, нарушавшей естественный ход Кавказской войны, и для набеговой системы, включая ее организационные и распределительные принципы, и для той (как правило, агрессивной) политики, которую переходные общества горного Кавказа предпочитали проводить по отношению к сопредельным территориям и народам11. На начальных этапах зарождения идеологии мюридизма в центре внимания оказались две задачи Кавказской войны — ликвидация военно-экономической блокады и восстановление набеговой практики. В антиблокадной борьбе, однако, наблюдались подъемы и спады. Эти «колебания» обусловливались неоднозначностью самой политики России, не раз переходившей от карательных мер к послаблениям в «системе кордонов» [12].

Впервые ислам проник в Дагестан в VII в., во времена арабских завоеваний. Он, однако, не пустил глубоких корней и бытовал как одно из религиозных влияний. До конца XVIII в. «дагестанский» ислам в лучшем случае представлял собой веру, но не идеологию: он еще не успел захватить общественно-экономические сферы «вольных» обществ в такой степени, чтобы смог оказывать на них серьезное идеологическое воздействие. Даже набеги в этот период еще не были «идеологизированы» до уровня осознания того, что это не только военная добыча, но и «священная миссия» насильственного распространения ислама. Г. Баумгартен подчеркивал, что до появления идеологии мюридизма борьба горцев за «свободу» являлась всего лишь борьбой за право на набеги и добычу, поэтому военное преимущество было на стороне русских регулярных сил13. Важным показателем слабого влияния ислама на «вольные» общества являлись господствовавшие в них до 30-х гг. XIX в. правовые и нравственные нормы обычного права. Насильственное насаждение шариата и вытеснение адата — составляло одну из наиболее важных задач Кавказской войны. Истоки исламизации «вольных» обществ восходят к 20-м гг. XIX в., ко времени глубокого социально-политического кризиса в горном Дагестане, ускоренного блокадой А. П. Ермолова.